Музеям необходим консерватизм, уверен депутат Государственной думы Александр Шолохов. Не тот консерватизм, при котором коллекции не меняются годами и десятилетиями, а тот, который позволяет сохранять разумные подходы к внедрению современных интерактивных способов диалога с посетителями. Сейчас музеи находятся с мучительном поиске себя и своей миссии в современном мире: для чего они работают, зачем и на кого ориентироваться. И важно, следуя трендам, сохранить вектор на просвещение и воспитание людей. «Если человек, выходя из музея, хочет знать больше, значит, всё выстроено правильно», — уверен заместитель председателя Государственной думы по культуре, президент Российского комитета Международного союза музеев (ИКОМ России), экс-руководитель Государственного музея-заповедника М.А. Шолохова и внук писателя Александр Шолохов. 

---

— Александр Михайлович, давайте начнём с самого основного: что такое, с вашей точки зрения, «музей»?

— На самом деле, это вопрос, по поводу которого идёт очень активное обсуждение. В том числе, и в «большом»  ИКОМе — международной организации, ассоциированной с ЮНЕСКО. Сегодня миссия музея изменяется, он пытается соответствовать новым веяниям и новым временам. Но, тем не менее, для меня музей, прежде всего, — это просветительская единица. Совершенно очевидно, что основные функции музея — хранение, изучение и представление, — никуда не исчезают. Но для чего они нужны и на что направлены?

Этот вопрос достаточно часто задают, в том числе и провокационным образом. Даже, кстати, в своей «Культурной революции» Михаил Швыдкой им задавался, формулируя его так: «Музей — это мертвое хранилище или что-то иное?». Так вот, если музей на базе своей коллекции, на базе своих знаний, полученных от этой коллекции, на базе опыта людей, работающих в нём зачастую на протяжении поколений, не несёт просветительской и воспитательной функции, тогда можно действительного говорить, что это кладбище. В этой связи тот музей, который я возглавлял до недавних пор — Государственный музей-заповедник имени М.А. Шолохова, — позиционировался нами как просветительский, с разными современными интерактивными возможностями. Однако наша задача была не развлечь посетителей, а, скажем так, вложить в них какую-то информацию.

В моём понимании самый лучший итог посещения мемориального музея — когда человек выходит и говорит: «Так, сейчас возьму книгу и прочитаю». Это и есть просветительская, воспитательная и даже понуждающая функция. И, безусловно, хорошо, если человек, выходя из музея Арсеньева, говорит: «Хочу ещё больше узнать про свой край. Если этого нет на экспозиции, несмотря на её содержательность, я полезу в Интернет и найду всё, что мне нужно». Задача музея — зацепить, чтобы это желание появилось. Поэтому, возвращаясь к вопросу, музей — это, прежде всего, просветительское учреждение.

— В ИКОМ входят разные типы музеев. Какие музеи в современных реалиях проще адаптируются под меняющиеся требования?

— Сейчас то, насколько музей легко приспосабливается и находится «на острие», зависит не от его типа, а от того, какая команда в нём работает, от подхода и способа работы. Пока не будет команды, которая горит своим делом, всё будет заторможенным.  Это как раз получается такой музей, в который один раз сходил и больше возвращаться незачем: «Я уже всё там видел, и ещё раз проходить мимо чучел, зубов, находок стимула нет». Кстати, для ответа очень подходит название конкурса, который проводил с 2003 до 2017 года благотворительный фонд Владимира Потанина: «Меняющийся музей в меняющемся мире». Если музей не будет реагировать на потребности общества, то он в какой-то момент исчерпает свою миссию. Но при этом надо чётко понимать, что это структура, которая должна нести элемент консерватизма, потому что одна из функций музея — сохранять.

Говоря я консерватизме, я имею в виду не буквальную консервацию, а сохранение определённых подходов. И, возвращаясь к первому вопросу, хочу отметить: новые веяния зачастую могут приводить и к не очень позитивным результатам. Часто сегодня к музею предъявляют такие требования, словно он должен быть чуть ли не развлекательной организацией, и я с этим категорически не согласен. То, что музей должен увлекательно рассказывать о предмете своего изложения, это правда. Но он не должен развлекать, он должен заставлять работать мозг, душу. Если посещение музея несёт в себе только развлечение — он тогда превращается в Диснейленд, в парк аттракционов.

Я совсем не против развлекательных учреждений. Но это иные структуры с иными задачами, не такими, как у музея. Более того, у нас как раз-таки задачи развлекать людей нет. В этом отношении здоровый консерватизм должен присутствовать. Бездумно увлекаться мультимедиа ради самого факта их наличия не стоит.

— Вы в ИКОМ уже довольно давно. Что за это время изменилось в музейном деле, в вашем восприятии самой работы?

— Дело в том, что тот ИКОМ, в который вступал я, был советским учреждением. Я не вкладываю в это слово что-то уничижительное, наоборот: я сторонник того, что плевать в прошлое — это самое пошлое, что только можно придумать. И когда термин «советский» используется как жупел, как нечто ужасное, это происходит либо от неграмотности, либо от отсутствия ума. Но при этом реалии того времени действительно сводили ИКОМ к достаточно закрытому клубу, в который могли вступить только директора крупных музеев. А ещё это было своего рода бюро по организации целевого туризма. Откровенно говоря, членство в ИКОМ было единственной возможностью выехать за границу и познакомиться с опытом работы зарубежных коллег.

С тех пор поменялось всё: начиная с того, что мы живём в другой стране, и заканчивая тем, что сегодня представляет собой ИКОМ России, — это видно даже по характеру вопросов, которые мы обсуждали во Владивостоке. Помимо прочего, эта организация — ещё и инструмент продвижения России на международном уровне, на которую возлагается миссия создания имиджа России в мире. Я уже не говорю о том количестве проектов, связей, научных интересов, которые за это время возникли и благодаря которым российский комитет ИКОМ стал одним из самых уважаемых в мире.

Для примера могу привести ситуацию, которая произошла в 2014 году, когда как раз начались глобальные изменения в мировом политическом равновесии, трансформация позиции России в мире и последовавшие за этим экономические изменения, кризисные в том числе. Незадолго до этого у нас была договорённость собрать в Питере национальные комитеты ИКОМ трёх стран: России, Германии и США. Уже всё было подготовлено, и тут происходит то, что происходит.

Сначала мы серьёзно опасались, что встреча сорвётся, но к нам приехало более 860 человек, а не приехало — меньше 10. И даже у них причинами стали объективные ситуации — кто-то заболел, кому-то не позволила работа. Надо сказать, приехали все несколько настороженные. Сейчас уже, кстати, проще: люди привыкли к сложившейся ситуации. А тогда на глазах всё менялось, и люди просто не знали, как реагировать. Но к концу первого дня мы все ходили в обнимку и говорили о новых проектах. Согласитесь, это один из лучших образчиков того, как культура соединят то, что рвёт политика.

— Александр Михайлович, не могу не спросить. Есть ли у вас личное отношение к наследию Михаила Шолохова?

— Если говорить с позиции читателя, человека, который достаточно хорошо, как вы понимаете, его творчество знает, то, невзирая ни на что, я считаю, что «Тихий Дон» является одним из лучших произведений XX века. И не только «Тихий Дон», кстати. Это подтверждают опросы не только в России, но и во многих других странах. Совсем недавно поляки провели такое голосование, и эта книга заняла первое место. Да, это сейчас не массовое чтение. Но давайте согласимся, что сейчас массового чтения вообще нет как такового.

 — А как же, утрируя, Дарья Донцова?

— Вы затрагиваете немного другую интересную историю, которая всплыла у нас после того, как мы начали изучать письма читателей к Шолохову. У нас очень большой — десятки тысяч писем, — архив, и мы работу по его изучению ведём совместно с Институтом Мировой литературы. И вот коллеги обратили внимание на следующий феномен, который касается не только Шолохова, но является вообще феноменом XX века: более массовой по количеству читателей литературы не было ни до, ни после, в том числе сейчас. Не в том смысле, что тогда вот все читали, а сейчас нет. Литература до XX века была всё-таки достаточно адресной.

— Это была все же прерогатива интеллигенции, как мне кажется.

— Совершенно верно. И тот же Лев Толстой, при поклонении перед гением этого человека, писал книги, которые были рассчитаны на определённую группу людей. И сейчас они адресованы к определённой группе людей. Потому что совершенно очевидно, что это чтение для интеллектуалов, для книгочеев. А письма к Шолохову показывают, что в XX веке эту литературу читали все: от полуграмотного сельского работника до интеллектуальной элиты. Палитра корреспондентов необъятная. Нет такого социального слоя, который бы себя не проявил.

Письма совершенно потрясающие. Одни восхищаются, другие негодуют: например, в 1930-е годы многие корреспонденты Михаила Александровича требовали суда над Григорием Мелиховым. Образ получился настолько яркий и живой, что ни у кого не создавалось впечатления, что это литературный персонаж. Была и ещё одна категория читателей — сочувствующие. Такое отношение особенно сильно прослеживается в письмах эмигрантов. Есть рассказы о том, как убелённые сединами казаки, сидя в Париже, читали «Тихий Дон» и рвали волосы, приходя в отчаяние от того, что натворили с казачеством. В этом сила литературы XX века. И в этом сила Шолохова, как одного из лучших представителей этой литературы.